Полемика о современном состоянии русской литературы, время от времени возникающая на страницах разных литературных изданий, сегодня более чем оправданна. Даже страшно подумать, что целых «пятнадцать лет» (по сути, разумеется, больше, но «последние пятнадцать лет» - стало уже термином) этим вопросом никто всерьез не задавался. Да и зачем, спрашивается, когда и с той и с другой стороны (т. е. и либералами, и патриотами) было заявлено о монополии на хорошую литературу. И любое «там» и «у них» – и политическое, и литературное оказывалось в таких густых нетях бытия, что, чаще всего, и не прочитывалось, и не дослушивалось.

Но вот время прошло, монополия вроде бы и налицо, а с литературой, говорят, как-то…

Хочется воскликнуть – и слава Богу! Наконец-то спохватились, а то вот при жизни Пушкина твердили «об упадке отечественной словесности», при Лескове и Достоевском причитали, а у нас все хорошо, у нас Пригов и Пелевин – и трава не расти.

Разумеется, сама по себе критика современности (в данном случае литературной), еще не является гарантией того, что в недрах ее таятся пушкины и толстые, но она неложно свидетельствует о жизни духа – которому свойственны неуспокоенность и недовольство окружающим.

Жизнь духа в Православии традиционно именуется «горением», если дословно следовать этой двухтысячелетней метафоре, то среди состояний духа неминуемо должно быть и «угасание». С ним, похоже, мы и имели дело все последние годы (под «мы» подразумевается общество в целом, хотя были, разумеется - и таких немало – кто бодрствовал). Сейчас же начинается, судя по всему, обратное.

Есть, правда, одно «но» – как всем известно, спичка, перед тем как окончательно потухнуть, вспыхивает на мгновение необыкновенно ярко. До «необыкновенной яркости» мы, кажется, еще не дожили, но все же что-то тревожное в столь позднем «возгорании» уже есть…

Для того, чтобы всерьез и ответственно высказывать такие опасения, необходимо, наверное, объяснить уникальность нынешней культурной ситуации, действительно отличающую ее от «пушкинского упадка» и «тургеневского кризиса».

Дело в том, что мы, все мы живем в стране с неимоверно ответственным (на протяжении тысячелетия) отношением к письменному слову (оно и мыслилось веками только с большой буквы – как евангельское Слово). Это – вектор Российской истории, ее родовая отметина, и никакими воплями о «политкорректности» и «многоконфессиональности» ее, историю нашу, не перепишешь.

То, что русский народ (80 % населения нынешней Российской Федерации), по преимуществу, народ языкотворец – тоже известно давно. Как и то, что в развитие языка наши предки вложили б о льшую часть созидательной энергии (отсюда деревянные, а не каменные постройки – ведь сказано же в Писании: «пройдут и земля и небо, а слова эти пребудут вечно»).

Потому-то и «написанное пером не вырубишь топором», отсюда и та, неподдающаяся никакому сравнению с другими народами, немыслимая доверчивость русских к письменному слову. Не доверчивость вообще (попробуй-ка, обмани русского мужика в делах практических!), а именно – к написанному.

Теперь остается вспомнить, что само слово «литература» подразумевает именно буквицу (то есть написанное) – и тогда станет ясно то отношение к русской литературе (и к писательству), которое большинство из нас еще помнит по последним советским десятилетиям, да и по годам «перестройки и гласности» тож.

И это отнюдь не «раздутое тоталитаризмом» значение литературы, и уж вовсе не пропагандистский ход коммунистического режима, а, если угодно, ход самой истории нашей. И связано это с приходом в грамоту большей части населения России, того самого народа, который и сохранил трепетное отношение к письменному слову. И не только к писательскому – тем, кто не страдает скоропостижными, политически лояльными провалами в памяти, думаю, достаточно будет напомнить, что значило, еще совсем недавно, быть «пропечетанным в газете (и вовсе не обязательно с критикой)».

Разумеется, за годы атеизма и агитпроповских кривд такое отношение истачивалось и истаивало. Но оно было все еще достаточно действенным, раз оказалось в состоянии взорвать ситуацию изнутри в конце восьмидесятых – начале девяностых годов двадцатого века, ведь роль литературы в крушении Советского Союза и правящего режима бесспорна.

А вот дальше… дальше началось то, что можно назвать временем «инфляции всего». Ценностей, морали, истории, всем хорошо знакомой – инфляции дензнаков… И, пожалуй, самой страшной – инфляции слов и смыслов. Их уценивали, списывали на склад - зачастую не пересыпав даже нафталином, поэтому сейчас, когда многие из них вдруг извлекли на свет Божий (как, например, стало с патриотизмом и консерватизмом) - они оказались сильно трачеными молью забвения, с зияющими смысловыми дырами. И хотя пропагандистская машина либеральных СМИ уже вовсю усвоила правящей элите эти понятия, сама интеллектуальная обслуга этой элиты все еще блуждает, как в случае с тем же патриотизмом, между «последним прибежищем негодяев», политическим убежищем и последним пристанищем вообще. Что это за планетарно-ваганьковский патриотизм - неведомо никому.

Тем не менее, налицо сегодня одно – чудовищное недоверие к написанному, напечатанному, брошенному с экрана слову (Это еще не говоря о перспективе массового интернета!). И оно совершенно «естественно» после всех доренок, невзоровых и киселевых. Изолгавшиеся, не раз и не два за последние годы сбросившие кожу (или – по Гумилеву – сменившие душу) писатели тому тоже виной.

Сложившаяся сегодня ситуация – для России внелитературна по определению. Можно, конечно, тешить друг друга побасенками, что, мол, «во всем цивилизованном мире так», что-де нужно ограничить писательские претензии на читательское внимание и т. п. Но это равнозначно тому, что выстроить в Подмосковье неотапливаемый дом из фанеры (на том основании, что в США таких 80 %) и поселиться в нем, попутно утверждая, что русский мороз – чистой воды ретроградская выдумка, служащая оправданием ленивому народу, который большую часть года привык проводить на печи.

В одной из своих известных статей П. Басинский определил русскую литературу как национальную идею России – это (если не является фигурой умолчания) не совсем верно, потому что обожествляет средство, а не цель, - но вот отрицать литературоцентризм (а точнее, Логоцентризм) русской цивилизации – действительно бессмысленно. И именно-то поэтому правда нынешней литературной ситуации (вне лагерей) такова, что вот пишут сегодня, допустим, Сергей Щербаков и Алексей Варламов хорошую прозу, не обличая либерально-криминальную действительность, а Владимир Личутин и Василий Дворцов, к примеру, вовсю обличают и тоже пишут хорошую прозу, но возможности быть действительно услышанными не имеют ни те, ни другие. И причина не в них (не в «малости таланта» или «скромности претензий», как утверждается в иных литературных статьях), а в сложившемся общем недоверии к писательскому слову и, что страшнее – слову вообще.

Доверие же, как известно, капитал, который копится годами (в нашем случае – веками), а утрачивается в мгновение ока. И точно также как нет веры тем, кто всю «перестройку» твердил «о слезинке ребенка» и сталинских застенках, а в 93-м году с пеной у рта призывал «раздавить гадину», составляя расстрельные списки и зверея от запаха близкой крови политических оппонентов, так нет веры и тем, кто национальную катастрофу сделал профессией и в перерывах между плачем «о погибели русской земли» тешит нёбо коньячком, а утробу семужкой.

Утрата веры в письменное слово – одна из самых фундаментальных утрат нашего времени, она поставляет нас на грань бессловесности. Это-то при невероятной, все более и более нарастающей виртуализации жизни! Помилуйте, о какой литературе можно говорить, о какой «потере интереса к первичному тексту жизни», когда сам этот «первичный текст» все меньше интересуется собой, с головой уйдя во «вторичное» и «третичное». Ведь не может же человек сидеть и спокойно смотреть, как у него от обморожения отпадают пальцы на руках и ногах – если он так сидит и не делает ничего, чтобы спасти себя, значит, он чем-то в гораздо большей степени увлечен, чем собой. Настолько, что даже не видит себя и погибели своей не чувствует. Россия, которая ежегодно теряет больше миллиона человек, должна быть чем-то сильно увлечена, чтобы не ощущать этого – если не Пелевиным и Акуниным, то глянцевыми журналами и видеогрезами, на худой конец – программой «Время», чем-то, но только не жизнью…

При такой ситуации многие из прозвучавших в последнее время литературно-художественных утверждений, идеологических манифестов и эстетических упований выглядят более чем странно. И свидетельствуют только о том, что яблоко от яблоньки не далеко падает и писатели наши больны тем же, чем и вся страна наша, с тою лишь разницей, что, будучи людьми творческими, они не довольствуются общепитовской виртуальностью, а конструируют каждый свою – по собственному образу и подобию. Где и живут, «прячась от бурь века сего»…

* * *

Сложившуюся литературную ситуацию нельзя охарактеризовать более точно, чем - оторопь перед наступившим . Все это напоминает историю про контуженного зайца: когда над самым ухом его прозвучал выстрел – он дал от охотника стрекоча, скачет-скачет и вдруг опять выскакивает на охотника, он в сторону – и снова через какое-то время выбегает на стрелка. Оказывается – бегает-то по кругу, ориентацию в пространстве утратил.

Так и современная литература – сегодня уже совершенно очевидно, что за «последние пятнадцать лет» она сделала круг и вновь вернулась к тому, с чего начинала. Когда в конце восьмидесятых вслед за возвращенцами и невозвращенцами пришли извращенцы – это преподносилось чуть ли не как возврат к традициям «критического реализма» и правды жизни. Правда, чернушный реализм тешил нас не долго и на смену ему пришли более отвлеченные игрища интеллекта и буддистско-кастанедовские ребусы. Однако последние годы совершенно очевидно стали временем триумфального возвращения чернушников, пресыщенную постмодернизмом читающую (причем, как это не странно, не только столичную) публику ныне принято потчевать «новым реализмом». В качестве оного все меньше преподносится проза того же Олега Павлова, где через всю скудость жизни все-таки еще продирается жалость к человеку, - нет, на смену спешит племя молодое и, увы, уже чересчур знакомое личины общим выраженьем.

Из журнала в журнал, с награждения на награждение кочуют несколько «новых реалистов» (Р. Сенчин, С. Шаргунов и т. п.) с официально зарегистрированной торговой маркой «открытие сезона». Причем, парадокс – публикуют их и либералы, и патриоты, все в какой-то боязни не успеть и «прозевать гения» из молодых. Не понимая азбучного – что гений не карась, его не прозеваешь, сам вырастет, даже искривив ствол и ободрав кору об асфальт площадей, прорастет даже сквозь забвение (как Лесков), потому что он – дело Божие.

В такой погоне за «новым словом о современности» есть что-то старческое, боязнь отстать от жизни, оторваться от реальности. Это в первую очередь характеризует тех, кто стоит сегодня в литературе «у власти».

Тем не менее, ничего нового так называемые новые реалисты о правде дня сегодняшнего, и даже (о, ужас!) о правде своего поколения поведать не могут – те же некрофилы, тот же мат, получивший прописку в литературе десять лет назад, те же интеллектуально-эротические оргии студентов литинститута, та же грязь. Они никогда не смогут написать о роте псковских десантников, полегшей в Аргунском ущелье до последнего человека, но не пропустившей рвущуюся из окружения бандитскую свору, – ведь это же их поколение! Да не их реальность…

Не мною сказано, что там, где один опишет лужу, другой опишет звезды, отраженные в луже. Есть, и не мало, подлинных новых реалистов (молодых и не очень), которые пишут сегодня. Это вологжанин Дмитрий Ермаков, москвич Сергей Щербаков, орловец Юрий Оноприенко, донец Александр Можаев, тулянин Александр Кузнецов и многие другие. В основном это жители коренных русских земель и вообще провинции. Доступа в большинство столичных литературных изданий, в силу закрытости последних, а главное в силу ужасающей разорванности культурного пространства современной России – у них нет. Но даже если бы и был, ситуацию в целом это вряд ли бы изменило - настолько серьезна болезнь всего национально-государственного организма. История России знавала подобные кризисы, и чаще всего они излечивались скальпелем Вседержителя при помощи иноземных нашествий. Но это уже не человеческого ума дело…

Что же до собственно литературы, ее современного состояния – то есть у Гегеля такой термин: «дурная бесконечность». Она разверзается перед человеком в безбожном мире в равной степени и вниз: атомы, элементарные частицы, кварки, и т. д. до бесконечности; и вверх: солнечная система, галактика, расползающаяся вселенная и так тоже до бесконечности. Это лишенная всякого смысла количественность никогда не переходящая в качественность, бессмысленная повторяемость одного и того же с незначительными изменениями, вечное томление духа, собственно говоря – одна из характеристик ада.

Мне кажется, что, несмотря на разницу интерпретаций, для большинства пишущих сегодня по поводу «состояния современной литературы» характерно именно такое вот признание минувшего литературного пятнадцатилетия «холостым кругом». И это, как бы сказать помягче, должно хотя бы настораживать.

Сквозит, знаете ли, оттуда – из дурной бесконечности…